Особенности национального правосудия. Дело Татьяны Нарубиной: коррупция в Системе или обычная халатность следователей?

Рейтинг:   / 0

Подробности

Создано 27.05.2015 08:29

Опубликовано 27.05.2015 08:29

Просмотров: 1733

В Тверской области судят воспитательницу детского сада, защищавшую храм от грабителей. О подробностях этой истории «Национальный контроль» сообщал 14 апреля 2015 года в статье «Конвейер CУД-еб II. Без вины виноватые»

С тех пор это скандальное и абсурдное дело в Тверской области приобрело широкий общественный резонанс. В результате ошибки (или халатности) следователей, невиновного человека, восстанавливающего и охранявшего сельский храм, осудили как уголовного преступника… Причем осудили — за искреннюю помощь полиции, следствию и суду в поимке церковных грабителей…

9 апреля Бежецкий суд Тверской области постановил признать Татьяну Нарубину виновной в «даче заведомо ложных показаний», то есть осудил ее по редко применяемой статье 307 УК РФ.

Поскольку правоохранительная Система упорно не желает вникнуть в обстоятельства дела, продолжая покрывать ошибки «накосячивших» следователей, оберегая «честь мундира» и ломая судьбы невиновных законопослушных граждан, «Национальный контроль» сегодня представляет развернутые доводы Общественной Защиты осужденной Татьяны Нарубиной.

Размещение этого материала в Интернете является для нас апелляцией к обществу, у нас нет другого способа остановить «каток» правоохранительных органов Тверской области; судебные апелляции не дают никакого результата из-за круговой поруки Системы — человек, задетый «катком» должен быть раздавлен.

В этом деле мы стали свидетелями откровенной недобросовестности, цинизма, лицемерия и равнодушия Системы по отношению к людям, судьбами которых она распоряжается именем Российской Федерации. Фемида грозно напоминает каждому о том, что надо говорить «правду и только правду»; но прецедент с жительницей Тверской области Татьяной Нарубиной показал, что местным прокуратуре и суду эта правда абсолютно не нужна. А нужен лишь результат — отстиранная «честь мундира» и липовая, но красивая статистика «раскрываемости». Ради этого члены Системы с готовностью дают и принимают заведомо ложные показания и выносят заведомо ложные осуждения подвернувшимся людям, судьбы которых легко приносятся в жертву мнимому «правосудию». Ничего личного, для следователей, прокуроров и судей — это просто работа.

Впрочем сегодня каждый из граждан России в любой момент может оказаться на месте Татьяны…

Что мы имеем в основании Обвинительного заключения и последовавшего уголовного осуждения Татьяны Нарубиной?
Расхождение в показаниях Татьяны, записанных в 2-х протоколах. Согласно протоколу тверского следователя Гусевой, Нарубина, придя в храм убираться после завершения следственных действий, стала вновь более тщательно осматривать храм и «обнаружила на полу в летнем помещении недалеко от окна, через которое было совершено проникновение, след обуви на известке, которая осыпалась с потолка»; далее в этих показаниях утверждается, что этот след мог быть оставлен только преступниками, поскольку он был свежий (без последующих слоев известки) и со времени последней уборки в храме до кражи в летнем помещении никого не было.

Однако в ходе уже судебного процесса над лицами, ограбившими Казанский храм, Татьяна Нарубина не согласилась с зачитанным протоколом следователя Гусевой и пояснила, что «все было иначе». Татьяна дала другие показания, которые впоследствии твердо и абсолютно непротиворечиво повторяла на всех допросах. А именно: непосредственно после кражи она только открыла храм, но внутрь никто не входил, так как ждали приезда тверских следователей, она ушла домой и не участвовала в осмотре места происшествия; в храм она попала только ради уборки после завершения работы нескольких следственных групп, и, «разумеется, следов там было много»; общаясь же со следователем Гусевой через 2 месяца, она просто высказывала свои рассуждения о следе, о котором ей рассказала сама Гусева, но которого она не видела. Следователь же записала протокол, как ей было удобно, и Татьяна подписала, не читая, поскольку очень спешила на работу в детский садик, беспокоясь за оставленных на целый день детей, и потому что целиком доверяла следователю.

При этом показания, записанные следователем Гусевой наедине с Татьяной Нарубиной, признаются следствием и судом подлинными, а показания, записанные при многих свидетелях на суде, признаются заведомо ложными.

Характерно, что еще прежде объективного выяснения причин возникшего расхождения в показаниях, против Татьяны Нарубиной возбуждается уголовное дело и далее, несмотря на ее объяснения и обоснование своей правоты, Краснохолмский суд выносит ей уголовное осуждение «за дачу заведомо ложных показаний с целью помочь преступникам избежать наказания».

В качестве доказательства «преступного умысла» и «заведомой ложности» сторона обвинения приводит только сам факт расхождения в показаниях при том, что, при наличии дежурного предупреждения об ответственности за дачу ложных показаний, под обоими протоколами стоит подпись Татьяны. Однако изменение показаний не может быть доказательством преступного умысла и заведомой ложности, которые необходимо доказывать отдельно; а изменение показаний бывает по многим причинам, которые надо тщательно и объективно исследовать, чтобы выявить степень вины человека.
Ничего этого сделано не было. Все последовательные показания Нарубиной о возможных причинах расхождения протоколов — признаны «недостоверными», все доказательства и свидетельские показания были либо отклонены, либо проигнорированы, как будто их нет.

Напротив, все показания против нее членов правоохранительной системы признаны достоверными, без каких-либо доказательств.

В силу сложившейся ситуации для Защиты представляется необходимым представить все доказательства правдивости и невиновности Татьяны в сопоставлении их с доказательной базой обвинения.

I. Прежде всего, обвинение утверждает, что след, по поводу которого вышло изменение показаний: а именно тот, который, согласно протоколу, записанному сл. Гусевой, был обнаружен в летнем помещении храма недалеко от окна, через которое было совершено проникновение — имеет доказательственное значение. Это заведомо ложное утверждение, которое делается не просто без доказательств (в деле не представлено ни фотографий этого следа, несмотря на ходатайство защиты, ни каких-либо других свидетельств его участия в доказательной базе преступления по краже), а игнорируя доказательства обратного: в протоколе осмотра храма после кражи, составленным следователем Каретниковой, указано, что след из летнего помещения храма не изымался, что свидетельствует о его нечеткости и непригодности для экспертных оценок, о последнем Каретникова говорит и в своих показаниях. В протоколе осмотра лишь на словах, т. е. без экспертизы, указано, что след этот по размеру и рисунку сходен со следом из зимнего храма; однако для доказательства с места преступления изымались только 2 следа из зимнего помещения храма, которые и фигурируют в приговоре ворам в качестве доказательной базы их преступления.

Таким образом, след, положенный в основу уголовного осуждения Татьяны, имеет в деле по краже несущественное и недоказательственное значение, а изменение показаний вышло в результате недоразумения — в прямом корневом смысле этого слова («недо»-«разумение»). Со стороны Татьяны недоразумение состояло в ее естественном незнании и непонимании процессуальных тонкостей системы; она не могла даже предполагать, чем может обернуться расхождение протокола с ее реальными словами, поэтому, полностью доверяя профессионализму и моральным качествам следователя, подписала протокол, не читая и не оспаривая формулировок.

А со стороны правоохранительной системы недоразумение состояло в недопонимании и неправильном изложении показаний Татьяны следователем Гусевой. Однако это изменение, происхождение которого совершенно ясно было объяснено Татьяной, никак не меняло существа дела по краже и не имело и не могло иметь никакого отношения к осуждению воров или уходу их от ответственности — воры были исчерпывающе изобличены уликами, изымавшимися с места преступления и входившими в его доказательную базу. А значит, само возбуждение уголовного дела необоснованно за отсутствием объективного состава преступления, и уголовное осуждение противозаконно на одном этом основании. Однако, поскольку оно состоялось, защита считает необходимым опровергнуть обвинение и по всем другим его пунктам.

II. Обвинение в заведомой ложности с умыслом помочь преступникам. Сторона защиты приводит следующие многочисленные доказательства невозможности этого.

1) Преступники — это воры, обчистившие храм. Татьяна Нарубина — человек, отдавший этому храму более 20 лет служения, из которых последние 15 лет отсутствия священника храм держался только на ее бескорыстных трудах.

2) Преступники были пойманы только благодаря Татьяне Нарубиной, поскольку незадолго до этой кражи увенчались успехом ее огромные, упорные, многолетние усилия установить в храме хорошую сигнализацию, связывающую его прямо с краснохолмской полицией. Сигнализация была установлена на средства храма, сбор и сохранение которых являются также заслугой Татьяны, и в этих средствах были и ее личные вложения.

3) Татьяна Нарубина никогда не была знакома и не имела ни малейших контактов ни с кем из осужденных; более того, в период следствия по краже многократно говорила в разговорах с друзьями и родными, что желает, чтобы преступников посадили как можно на дольше, поскольку пока они будут сидеть, будет спокойнее храму.

4) Поэтому на протяжении следствия она активно и искренне сотрудничала с ним. В ночь происшествия именно Татьяна Нарубина звонила в полицию, хотя знала, что дозвон идет и к ним, но, переживая за храм, перестраховывалась и торопила работников полиции. Далее, в кромешной темноте, ночью она мужественно пришла к храму по звонку полицейских, чтобы открыть его; пришла, преодолевая дикий страх, поскольку ее, вместо того, чтобы встретить, «учтиво» предупредили, что один из преступников побежал в ее сторону. На допросе следователем Гусевой Татьяна старалась подробно изложить свои соображения по поводу некоего следа, о котором узнала от самой Гусевой, и думая, что ее рассуждения важны для следствия. На суде, когда снова стали спрашивать про этот, никогда ею не виденный, она совершенно искренне считала, что суду важно выяснить правду. Это ее искреннее желание помогать следствию, помноженное на доверие системе, и стало для Татьяны Нарубиной роковым.

5) Многочисленные характеристики, данные Татьяне Нарубиной всеми организациями, с которыми она связана по работе, и всеми людьми, ее знающими, согласно свидетельствуют о ней только положительно, как о человеке честном, ответственном, бескорыстном, усердном, и добросовестном во всех своих делах, глубоко верующем и искренне служащем Богу.

Все приведенные доказательства говорят о невозможности ложных показаний и помощи ворам со стороны Нарубиной.

Однако против Татьяны выдвинуты следующие 2 возражения обвинителя Кочешковой. 1) Обвинитель усомнилась в правдивости характеристик Татьяны на том основании, что указанная в них честность и принципиальность, якобы, противоречат тому, что Татьяна Нарубина расписалась в протоколе, не читая; и этим сомнением обвинитель Кочешкова пытается опровергнуть защиту. Госпоже Кочешковой, конечно, невдомек, что у простых людей честность и порядочность не противоречат и не уничтожают доверия к профессионализму других людей; напротив, предполагают его. 2) Далее, Кочешкова находит «мотив» в словах Татьяны, что она испугалась преступников на заседании суда. Обвинитель, наверное, забыла, что в ночь кражи, преодолевая значительно больший страх, Татьяна Нарубина пришла к храму, чтобы открыть его. Кочешковой и здесь невдомек, что мужество — это не отсутствие страха, а способность его преодолевать ради правды и дела.

Психологические мотивы, приписываемые Нарубиной обвинителем, несостоятельны и не могут подтверждать, тем более, доказывать обвинение.

Таким образом, возбуждение этого уголовного дела и осуждение по нему противоречат российскому судебному законодательству, согласно которому ч.1 ст.307 УК РФ может применяться только в отношении существенных улик и обстоятельств, имеющих документальное доказательственное значение в деле, если показания относительно их искажают картину преступления по существу и влияют на исход дела, при этом должен быть ясно, доказательно показан мотив дачи заведомо ложных показаний. Ничего из этого нет в приговоре суда в отношении Татьяны Нарубиной.

Кроме психологических соображений Кочешковой, обвинение строится на показаниях следователей-свидетелей Каретниковой, Каретникова и Гусевой, т. е. на собственных утверждениях стороны обвинения, которые суд признает как априори истинные и не нуждающиеся в доказательствах.

При этом в приговоре говорится, что «подсудимой Нарубиной» не представлено иных доказательств своих доводов, кроме данных ей характеристик. Это ложь! Было представлено множество конкретных доказательств, которые судом были либо проигнорированы, либо произвольно отклонены.

Свидетель, который мог дискредитировать все показания следователя Каретниковой, остался сидеть в коридоре краснохолмского суда, отклоненный обвинителем Кочешковой. Впоследствии отклонены были практически все свидетели защиты, которые могли дать конкретные показания по делу. Лишь на бежецком этапе суда с трудом удалось вызвать одного Силивончика А. Е. Были полностью проигнорированы представленные суду конкретные документальные доказательства — справка из садика и распечатки звонков. Все эти документы, и все эти свидетели могли неоспоримо показать конкретную ложь следователя Каретниковой и конкретную ложь следователя Гусевой, также как и правдивость показаний Татьяны.

III. Итак, уголовное осуждение строится на показаниях свидетелей обвинения — следователя Каретниковой и оперуполномоченного Каретникова, следователя Гусевой — и на сравнении судом логичности 2-х показаний: тех, которые Татьяна Нарубина дала в суде при многих свидетелях, и тех, которые были записаны в протоколе следователем Гусевой без свидетелей. Рассмотрим эти эпизоды на предмет доказательности обвинения.

1) эпизод осмотра места происшествия и составления протокола в ночь кражи. Свидетель (следователь) Каретникова утверждает, что Татьяна Нарубина участвовала в осмотре внутри храма; относительно фигурирующего в деле Татьяны следа Каретникова дает только предположительные показания — «вероятно», «могла» видеть, «скорее всего» видела и т. д. Татьяна Нарубина же утверждает, что вообще не присутствовала при этом осмотре, но только открыла храм и, с разрешения полицейских, ушла домой; в храм в тот момент не заходили, чтобы не «наследить» в помещении, т. к. ждали тверских следователей.

Доказательства утверждения Татьяны Нарубиной:

А) Отсутствие ее подписи под протоколом.

Б) Хотя Каретникова утверждает, что это отсутствие подписи является всего лишь мелкой халатностью следователя, однако факты говорят о том, что «халатность» состояла в другом, а именно в том, что двое других ключевых участника осмотра — понятые — были также вписаны в протокол вне связи с осмотром и составлением протокола. Понятой Новиков расписался в протоколе, не сходя с телеги, на которой он проезжал мимо храма, и не очень поняв, в чем он расписывается. Ну, как не расписаться деревенскому человеку, если требует полицейский!

Другой понятой Силивончик и вовсе расписался только около 11-ти часов дня (заметим, что время осмотра, зафиксированное протоколом — 4:00 — 9:30), когда он пришел заваривать поврежденную решетку на окне.

Не присутствовал при осмотре внутри храма и внесенный в протокол муж следователя Каретниковой; он был только при внешнем предварительном осмотре около храма, где была и Татьяна Нарубина. При этом он «свидетельствовал», что видел, как Татьяна входила в храм, представляя тем самым ее показания лживыми. Однако он видел только то, как Татьяна входила во внешние двери храма, после чего был срочно вызван на осуществление других следственных мероприятий и дальнейшего не видел, с чем он сам соглашается. Между тем, Татьяна Нарубина входила во внешние двери храма только за тем, чтобы открыть внутренние двери ключом, и далее ушла домой.

Но если из 4-х человек, внесенных следователем Каретниковой в протокол осмотра места происшествия, трое — однозначно — не были при осмотре внутри храма, и двое из них — понятые — не были при осмотре вообще, то это просто заставляет верить утверждению Татьяны о том, что и ее не было при осмотре, тем более, что это доказывается другими неоспоримыми свидетельствами.

В) Это доказывается и абсурдной лексикой протокола — безграмотным словесным обозначением церковной утвари и иконописных изображения, что было бы невозможно при участии в составлении протокола Татьяны Нарубиной.

Г) Это подтверждается и другими свидетельствами, подтверждающими, что во время осмотра и составления протокола Нарубина находилась в других местах: в 6.05 — звонок маме из дома — сказать, что уже вернулась (есть детализация звонков); примерно в 6.15 мама уже пришла к Татьяне, и они все вместе были дома; в промежутке с 7 до 8 Таня, как всегда в таких случаях, заходила к Силивончику договориться о заваривании решетки; примерно в 8.30 она была в садике и договаривалась о том, что позже ей надо будет в этот день отойти.

Свидетели, которые могут подтвердить указанные события и их время, были приглашены защитой на заседания суда, но судья почему-то отклонила их всех, кроме Силивончика А.Е. (Макарова Инна Владимировна — мама — могла подтвердить звонок Татьяны и нахождение ее дома; Силивончик Л.Е. — на тот момент зав. дет. сада — могла подтвердить пребывание в садике).

Доказательством встречного утверждения следователя Каретниковой о присутствии Татьяны Нарубиной при осмотре и предположительном видении ею неких определенных следов является само это утверждение, признаваемое судом за достоверное на основании самого себя. И именно потому, что объективное рассмотрение дела привело бы к полному обесцениванию этого утверждения, это рассмотрение произведено не было.

Ни одно из вышеприведенных свидетельств правоты Татьяны — прямых и косвенных — на этапе краснохолмского суда не рассматривалось. Более того, понятой Новиков был вызван защитой на заседание суда, чтобы официально свидетельствовать об обстоятельствах получения его подписи, однако был отклонен судьей по требованию обвинителя, как «не имеющий отношения к делу», тогда как следователь Каретникова, будучи приглашенной стороной обвинения, свидетельствовала против Татьяны именно по этому эпизоду — ее присутствия при осмотре.

Получается, что по одному и тому же эпизоду свидетель обвинения допрашивается, а свидетель защиты отклоняется; а значит, судья осуществляла не объективное рассмотрение дела, а способствовала стороне обвинения и покрывала следователя Каретникову, которая, фактически, сфальсифицировала протокол осмотра места происшествия.

Однако в результате отклонения свидетеля защиты этот факт оказался не зафиксирован в уголовном деле, и Каретникова продолжала и далее лжесвидетельствовать против Татьяны Каретинковой.

Объективное сопоставление доказательности встречных утверждений даже на основе того, что было зафиксировано в деле, заставляет сделать единственный вывод о доказательности именно утверждения Т.Н.: ее не было при осмотре, и она не видела и не могла видеть никакого отдельного следа преступников. Она впервые вошла в храм только днем, когда ей разрешили прийти убираться, и, соответственно, видела множество следов — весь истоптанный следственными группами храм, и не разглядывала следы, а мыла храм. Об этом она твердо свидетельствовала и впоследствии, и единственным расхождением с этим ее постоянным и неизменным свидетельством является протокол, составленный сл. Гусевой наедине с ней, т. е. без свидетелей.

2) Это следующий эпизод, на котором построено обвинение. Версия события Нарубиной следующая. Сл. Гусева, предварительно спросив, где сыпется с потолка известка, сказала, что вот на этом самом месте на известке и был след преступника, и далее стала спрашивать об этом следе, которого Т.Н. не видела, и потому поняла эти вопросы так, что от нее требуются какие-то соображения про этот след. Искренне желая помочь следователю, она стала добросовестно и подробно про этот след рассуждать в том смысле, что после влажной уборки, проводившейся перед Троицей, след должен был быть четким, но что теоретически он мог быть оставлен и кем-нибудь из прихожан на Троичном богослужении, поскольку, хотя службы проводятся в зимнем храме, но проход в летний храм свободный. Отвечая на поставленный вопрос, как отличить старый след от свежего, Т.Н. сказала, что старый след должен быть присыпан штукатуркой, а свежий должен быть четким, и если след был совсем четким, то он должен был принадлежать только преступнику. После долгого общения внутри храма, он был закрыт и поставлен на сигнализацию, и протокол следователь составляла уже в машине, записав рассуждения Татьяны про след во время разговора в храме в виде связного рассказа, переделав при этом сослагательное наклонение рассуждения в утвердительные показания. Вероятно, она сделала это, не поняв Т.Н., и та расписалась в протоколе, не вчитываясь в него и не решаясь возражать следователю. Т.Н. сделала это, прежде всего, потому, что ее совесть была спокойна — она говорила правду, и только правду, при этом всячески старалась помочь следователю, которой абсолютно доверяла, во-первых, как представителю правоохранительной системы, работающей для того, чтобы защитить храм, во-вторых, как профессионалу — она пишет все так, как надо для следствия, и в-третьих, как женщине в погонах, что было тогда для Т.Н. синонимом высочайших моральных качеств. Но была и еще причина, по которой у Т.Н. не было уже ни психологических, ни физических возможностей что-либо выяснять. Дело в том, что, следователь опоздала на полдня без всякого предупреждения; Т.Н. пришла в храм, отпросившись из детского садика, где работает воспитателем, к 10.30, как и было назначено, следователь приехала около 2-х, и только около часу Татьяне позвонили из полиции, убедиться, на месте ли она еще, и все это время она боялась отойти, ожидая, что приедут с минуты на минуту. Опоздание это легко доказывается распечаткой телефонных звонков на номер Т. Н. Сам допрос был окончен только в 16.15; в результате Т.Н. оставляла детей на нянечку, как полагала, на час — другой, а оказалось — на целый день, и, переживая за это, она очень спешила в садик. Но, ожидая сильно задержавшуюся следовательшу, она еще вымыла весь храм, раз 10 сходив за водой на удаленный от храма колодец, и на какие-либо выяснения у нее уже не было не только времени, но и сил.

По версии сл. Гусевой, Т.Н., во-первых, не пустила ее в храм, во-вторых, никуда не спешила и не собиралась на работу, в-третьих, после завершения записи протокола допроса пошла убираться в храм, и, в-четвертых, подписала протокол, все внимательно прочитав. Из этих четырех утверждений ложность двух доказывается документально: справкой о том, что это был рабочий день в садике и продолжительности этого рабочего дня, возможностью опросить тогдашнюю зав. дет. садика, которая была приглашена защитой на заседание бежецкого суда и не опрошена, а также распечаткой звонков, подтверждающей постановку храма на охрану прежде начала составления протокола. Оба документа — справка и распечатка — были представлены краснохолмскому суду и проигнорированы им. Но если можно допустить, что ложность этих двух утверждений была ненамеренной — просто человек мог за давностью времени забыть, как было дело, то 1-е утверждение является совершенно точно намеренно и заведомо ложным, потому что следователь не могла не помнить, что вымытом храме ей пришлось спросить, где осыпается штукатурка, чтобы определить место следа, про который она приехала выяснять, и что они долго разговаривали про этот след, находясь в храме. Однако ложность этого утверждения можно показать только косвенно: за 20 лет служения в храме Т.Н. не было случая, чтобы по каким угодно причинам она кого-нибудь не пустила в храм, и это готовы были подтвердить все свидетели, вызванные защитой на бежецкий этап суда, большинство из которых было отклонено. Когда Т.Н. находится в храме — делает ли ремонтные работы, моет ли его, вымыла ли только что — храм постоянно открыт для всех, заходят все посетители кладбища, молятся, покупают и ставят свечи. Тем более, невозможно предположить, что она не впустила следователя, которая приехала специально в храм — это просто нонсенс, особенно учитывая ее тогдашний пиетет к следствию и следователю. Но если из 4-х утверждений ложность 2-х доказывается документально, ложность 3-го показывается из соображений внутренней логики, и одновременно этими же документами и этой же логикой доказывается правдивость Таниных показаний, то просто необходимо сомневаться в правильности 4-го утверждения о том, что Т.Н. внимательно читала протокол и соглашалась, что все в нем записано так, как она говорила. И в таком случае суд должен, как минимум, исходить из пункта 3-го49-й статьи Конституции РФ, говорящего о том, что «неустранимые сомнения в виновности лица трактуются в пользу обвиняемого». Но, как в 1-м, так и 2-м случае (показания Каретниковой и показания Гусевой), суд, без всякого исследования показаний и сравнения их с показаниями защиты, вынес мнение о достоверности показаний представителей правоохранительной системы и недостоверности показаний Татьяны, проигнорировав все конкретные доказательства.

3) Следующий момент обвинения основан на сравнении показаний, данных Т.Н. на суде по краже и без всяких изменений повторяемых ею на всех остальных допросах, с протоколом, записанным сл. Гусевой — на предмет последовательности, логичности и соответствия другим материалам дела. Из этого сравнения суд делает вывод о недостоверности показаний Татьяны на суде по краже и достоверности показаний, записанных сл. Гусевой, полагая это сравнение допустимым доказательством вины Т.Н. в даче заведомо ложных показаний с целью помочь ворам. Вывод этот делается на том основании, что показания протокола Гусевой, согласно оценке суда, являются более логичными и последовательными и изложены более подробно и простым разговорным стилем, тогда как показания на суде являются более краткими, не логичными и непоследовательными. В основание логики этого сравнительного анализа положен чисто формальный фактор времени; однако может быть и другое основание формальной логики. Ведь ровно то, что текст протокола Гусевой логичнее, последовательнее и правильнее в текстовом отношении, нежели показания, данные на суде, логически подтверждает как раз утверждение Т.Н., что в содержательной части протокола Гусева сама записывала то, что Т.Н. прежде говорила ей в храме, вольно интерпретируя ее слова; ведь самостоятельно, свободно, произвольно и связно записанный рассказ непременно будет логичнее и последовательнее, нежели устная речь, тем более, дословно записываемые ответы на вопросы. Т. о., вывод суда из сравнительного анализа внешней текстовой логичности 2-х протоколов легко оспорим, субъективен; с тем же успехом на основании другой логики этот анализ свидетельствует как раз о достоверности и правдивости собственных показаний Татьяны на суде по краже и недостоверности протокола Гусевой.

А значит, для объективности анализа необходимо сопоставить внутреннюю, смысловую логичность 2-х протоколов, и в этом отношении при абсолютно ясной логике собственных показаний Т.Н. на суде, протокол Гусевой представляется полностью противоречивым, алогичным. Какая логика м.б. в том, что человек, ни в малейшей степени не имеющий ни следственных намерений, ни следственных навыков, пришедший в храм просто убираться после завершения всех следственных действий, произведенных несколькими группами профессионалов, стал более тщательно осматривать храм (зачем?), истоптанный уже вдоль и поперек абсолютно свежими следами множества людей, и вдруг обнаружил какой-то отдельный след не где-нибудь, а именно в районе места проникновения, где оперативники должны были особенно тщательно работать, и, значит, там должно было быть «заслежено» особенно густо? — Это просто невозможно. И откуда могло взяться внимание к отдельному следу, притом нечеткому (о чем свидетельствует то, что он не изымался в ходе следственных действий), в гуще других следов после работы профессионалов-следователей? Далее, какая логика в утверждении, что в летнем помещении храма никого не было в период между влажной уборкой в храме и проникновением в него, тогда как между этими событиями храм был два дня открыт на Троицу, когда приходит обычно особенно много народа? Богослужение проходит в зимнем храме, но проход в летний всегда открыт, свободен и никем не отслеживается.

Но все логические нестыковки полностью снимаются, если признать достоверность личных показаний Т.Н. на суде, которые полностью непротиворечивы внутри себя, ни в чем не противоречат никаким другим материалам дела и полностью объясняют логические несуразности протокола Гусевой. Последние возникли от того, что Гусева записала в виде утвердительных показаний подробные теоретические рассуждения Татьяны о некоем следе, про который она узнала от самой Гусевой, среди которых были рассуждения и о свежести/несвежести следа, и о возможности оставления его и преступниками, и кем-либо из прихожан.

Важным подтверждением достоверности показаний Татьяны именно на суде является то, что она давала их, не имея еще ни малейшего представления о других материалах дела, тогда как одно полностью соответствует другому в части доказанных утверждений уголовного дела. В частности, они полностью соответствуют 1) тому, что после завершения осмотра в храме было множество свежих следов; 2) тому, что след в летнем храме, зафиксированный в протоколе осмотра, был нечетким и, соответственно, никак не мог выделяться среди «моря» других следов, так что Татьяна не могла обратить на него никакого внимания, тем более, не имея никаких следственных задач; и 3) тому, что между последней влажной уборкой и моментом кражи в храме было богослужение на Троицу и открытый вход на Троичную родительскую субботу.

Одновременно всем этим доказанным положениям категорически противоречат показания протокола Гусевой, что подтверждает его недостоверность. Кроме того, показания, данные Т.Н. на суде по краже, она многократно, устойчиво и абсолютно непротиворечиво повторяет на многих допросах, проводимых при многих свидетелях, тогда как опровергают они единственный протокол, составленный сл. Гусевой без свидетелей. Все это приводит к единственному объективному и логически неоспоримому выводу из сравнительного анализа 2-х протоколов, противоположному тому, который сделал суд, а именно — о достоверности показаний Т.Н. на суде по краже и недостоверности протокола, записанного сл. Гусевой, в т. ч., это доказывает достоверность объяснения Т.Н. того, как появилось расхождение показаний. А это уже не оставляет сомнения в полной невиновности Татьяны, а также в намеренном (или по недостатку логики, что мало вероятно) искажении судом положения дела, из чего выводится уголовное осуждение невиновного человека.

4) Необходимо также опровергнуть многочисленные «передергивания» показаний Татьяны, имеющиеся в приговоре краснохолмского суда, которые также представлены как доказательства для осуждения. В частности, утверждается, что свидетель Нарубина указала «новые обстоятельства» способствующие преступникам и подтверждающие ее «прямой умысел» — а именно, во-первых, «отсутствие свежего следа обуви при совершении хищения» и, во-вторых, возможность оставления следа «иными лицами». Первого Татьяна никаким образом не говорила, но неизменно утверждала, что видела множество следов в церкви, когда пришла убираться (заметим, они все были абсолютно свежими, оставленными только что), среди которых она не различала и не могла различить какого-либо отдельного следа, чтобы утверждать о нем что-либо определенное: принадлежит он преступнику, или кому-либо из следователей, или кому-либо из прихожан — и это объективный факт, а не заведомо ложные показания. Второе также является объективным фактом, отражающим и предшествующую Татьяниному приходу в храм работу следственных групп в нем, и предшествующее краже многолюдное посещение храма на Троицу при полной свободе прохода в летний храм. Заведомо ложным в этом случае является как раз утверждение суда, из которого, вопреки очевидности и доказанности, выводится уголовное осуждение невиновного человека.

Далее, в приговоре утверждается: «Доводы подсудимой Нарубиной Т.Н. о том, что она не читала протоколы ее допроса, следователем были неправильно изложены ее показания, не могут быть признаны состоятельными, исключающими ответственность, поскольку все протоколы допроса свидетеля Нарубиной Т.Н. свидетельствуют о разъяснении ей прав и обязанностей, ответственности за дачу ложных показаний, содержат подписи Нарубиной Т.Н.». Иными словами, человек уголовно осуждается по статье умышленной дачи заведомо ложных показаний только на основании общеобязательных, «ритуальных» слов протокола и наличия ее подписи при полной недоказанности умысла и заведомой ложности, более того, при игнорировании обратных доказательств защиты. При этом, как было показано выше, объективное исследование обстоятельств этого допроса, также как и сравнение его протокола с протоколом допроса на суде, убедительно свидетельствуют как раз о правоте и достоверности «доводов» Татьяны; и значит, суд выносит заведомо необъективный, ложный приговор.

Нельзя не сказать и о том, что на бежецком этапе пересмотра дела свидетели обвинения Каретниковы стали усугублять свои свидетельства против Т.Н., что само по себе вызывает вопросы. В частности, они стали утверждать, что Т.Н. всегда внимательно читает протоколы прежде, чем их подписать, забывая уточнить, что это стало после того, как против нее возбудили уголовное дело и при этом с иезуитским цинизмом продолжали вызывать на допросы по текущим кражам.

Естественно, что факт уголовного преследования, ставший прямым следствием ее безграничной доверчивости и желания помогать следствию, полностью разрушил это самое доверие, которое на момент допроса сл. Гусевой, т. е. за год до этого страшного поворота в ее жизни, было еще непоколебленным.

Кроме того, Каретниковы показали, что после суда по краже, на котором Т.Н., якобы, изменила показания, она звонила Каретникову, извиняясь за то, что «подставила» их этим изменением. И это является прямой дачей заведомо ложных показаний с целью засудить человека и этим покрыть все собственные огрехи системы; отсутствие такого разговора легко показывается детализацией звонков.

IV. При невозможности доказать мотив намеренного умысла и заведомой ложности, обвинение делает упор на формальном характере преступления против правоохранительной системы, якобы, совершенного Т. Н. Объективная сторона этого «преступления», по версии следствия и суда, состоит в неизбежности факта дачи заведомо ложных показаний при их расхождении в 2-х протоколах. Однако Татьянино объяснение появления этого расхождения, которое невозможно ни фактически, ни логически опровергнуть, в отличие от протокола и показаний Гусевой, полностью разрушает объективную сторону обвинения и с этой стороны: Т.Н. ни в один момент не давала ложных показаний, а расхождение явилось следствием профессиональной недобросовестности сл. Гусевой, неправильно записавшей показания, а также полного уважения со стороны Т.Н., доверия, желания помогать следствию и указанных выше объективных обстоятельств этого допроса, по которым она поставила под ним свою подпись, не читая внимательно и не противореча следователю.

Да, Т.Н. совершила ошибку, подписав таким образом протокол. Но не характерно ли, что такую же ошибку совершили в этом деле все простые, не связанные с системой люди, подписывавшие свои протоколы, но только одну Т.Н., по случаю, задел каток; я с ужасом понимаю, что и сама до этого страшного опыта поступила бы точно также, в этом же признался и вполне адекватный свидетель защиты Бахвалов. А значит, эта ошибка была практически неизбежна, потому что она не связана с личными свойствами Т.Н., а является архетипичной для позднего советского поколения; мы были воспитаны в доверии, во-первых, человеку, во-вторых, профессионалу и, в-третьих, представителю правоохранительной системы. Тем более, невозможно квалифицировать эту ошибку как преступление. И не характерно ли, что за прошедшие 15 лет «сиротства» храма (нахождения его без священника) при многократных кражах, каждый раз от допрашивавших Татьяну следователей поступало не предложение внимательно прочитать, а вопрос: «Будете читать или нет?», — с интонационным утверждением последнего нет и полной удовлетворенностью тем, что Т.Н. соглашается не читать; и как показывает опыт очень многих людей, это является общей практикой. Следователи сами провоцируют подписывание без внимательного прочтения, и это, помимо советской доверчивости, является важнейшей причиной того, что такое подписывание является, за редким исключением, всеобщей практикой. Так не гораздо ли больше виновата в этом сама правоохранительная система?

И почему же суд взыскивает за эти нарушения с неискушенных доверчивых людей, выполняющих, собственно говоря, то, что предлагают им следователи, а не с самих следователей, которые реально виноваты в таком поведении неискушенных?
Кроме того, ошибка Т.Н. была ошибкой именно доверия и неискушенности; как человек честный и порядочный, она не ожидала нечестия других людей, тем более, представителей правоохранительной системы, которых она на тот момент считала лучшими людьми, занимающимися праведным делом. Но ведь тот же самый момент был и встречной ошибкой профессионала — сл. Гусевой, неверно понявшей и записавшей показания свидетеля. Так почему же и в этом отношении ошибка взыскивается с простого человека, а не с профессионала, да еще с такой невероятной неадекватностью? Наказание в виде уголовного осуждения абсолютно не соответствует совершенной ошибке, которую невозможно даже назвать преступлением.

Хочется спросить, в чем же состоит преступление Татьяны Нуарубиной против системы? В том, что она в каждый момент говорила правду и только правду? Или в том, что она без тени сомнения доверяла системе и искренне стремилась помогать следствию? Или в том, что она оказалась неискушенной в процессуальных и формальных тонкостях системы? И кому какой ущерб нанесен этим «преступлением», кроме тяжелейшего ущерба самой себе? Да, следствие и суд по этому делу вскрыли ужасающую халатность и непрофессионализм членов системы; но разве это преступление против, а не благо для нее, чтобы исправлять свои изъяны? И уж точно это произошло не по вине Татьяны; у нее не было никаких намерений «бодаться» с системой, которой она на тот момент еще доверяла.

Говоря на суде роковые для себя слова «все было не так», Татьяна Нарубина совершенно искренне считала, что, раз спрашивают про тот допрос, значит, заинтересованы выяснить правду; тогда она даже не подозревала, к чему это приведет.

И если бы система работала профессионально, была действительно заинтересована в правде и только в правде, а также в охране прав человека, как ей полагается согласно ее названию и назначению, то она могла бы с самого начала в рабочем порядке выяснить реальную причину расхождения показаний, что было совсем не трудно сделать, или, хотя бы, возбудив по формальным признакам дело, объективно расследовать его и не доводить до осуждения.
Но оказалось, что системе нет дела ни до правды, ни до человеческой судьбы, она работает на саму себя ради своего формального и статистического благополучия.

Дело против Татьяны Нарубиной, связанное с кражей в храме, служению которому она отдала столько своих сил, было возбуждено через год после той кражи, когда преступники уже около полугода сидели в тюрьме, и ни у кого не возникало к Татьяне никаких вопросов; но тут случилась новая, беспрецедентная по наглости череда краж, и ни одна из них не была раскрыта! Тогда и было возбуждено это дело, между прочим 6-е в Краснохолмском районе за год — по статье 307 УК РФ «за дачу заведомо ложных показаний». И это при печальной нераскрываемости действительных преступлений.

Выводы напрашиваются сами собой.

Ухватившись за формальную зацепку, система не стала ничего выяснять, но пошел работать бездушный механизм засуживания невиновного человека, ведь иначе надо признать свои ошибки. Были использованы необъективность суда и лжесвидетельство. Поразительно то, что, обвиняя Татьяну в даче заведомо ложных показаний, представители системы, без всякого страха и сомнения лжесвидетельствовали против нее.

Система предстала перед нами безжалостной машиной, которая, если задела человека, оказавшегося рядом, своей шестеренкой, то не остановится, не притормозит, чтобы ему выйти без большого вреда, не отпустит, пока не перемолотит.

В советское время расстреливали и сажали лучших по политическим мотивам, и нам бы очень хотелось, чтобы эта страшная «традиция» осталась в прошлом. Но, к сожалению, она только меняет лицо, которое становится не таким фатальным, но не менее равнодушным и циничным по отношению к человеку — засуживают ради нужд самой системы. Ничего личного — просто работа, просто сложившаяся практика.

Татьяну Нарубину обвиняют в преступлении против системы, но на самом деле, это преступление системы против нее.
Сначала, возможно, схалтурила одна следователь, и впоследствии, чтобы скрыть свою мелкую халтуру, стала лжесвидетельствовать против Татьяны; затем, возможно, схалтурила другая следователь, и также стала лжесвидетельствовать, чтобы покрыть свою мелкую халтуру; а потом эти «мелочи» обернулись для Татьяны Нарубиной уголовным приговором, вынесенным судом вполне осознанно и намеренно, чтобы покрыть не только эту «мелкую халтуру», но и полную нераскрываемость реальных преступлений.

И это только в том случае, если не задаться вопросом, а почему вообще Казанский храм в Шаблыкино и позже не раз еще подвергался неоднократным посещениям грабителей, но более никого из преступников так и не нашли. А ведь известно, что церковные грабители, как правило, действуют чьей-то «по наводке», и ОПГ, занимающиеся воровством и контрабандой икон, имеют обычно тесные связи и с представителями государственных структур… Но это лишь напрашивающиеся вопросы и подозрения…

В случае же с невинно осужденной Татьяной Нарубиной пошла действовать круговая порука судов, покрывающая всю преступную халтуру правоохранительной системы. Уголовное осуждение Татьяны показало тот ужасающий смысл, который в российской действительности приняло нормальное и неотъемлемое от судебной и в целом от правоохранительной системы понятие независимости суда — оно превратилось в независимость от закона, и в его процессуальной части (составление протоколов), и по существу (в работе суда).

Чтобы осуществилась правда, Татьяна должна быть полностью оправдана. Но здесь, к сожалению, остается надежда лишь на Генеральную прокуратуру и на общественную защиту. Это чудовищно абсурдное дело уже приобрело широкий резонанс.

источник

и
Источник: http://nacontrol.ru/gosudarstvo/osobennosti-natsionalnogo-pravosudiya-delo-tatyany-narubinoj-korruptsiya-v-sisteme-ili-obychnaya-khalatnost-sledovatelej/