“Уже началась зима. Выпало много снега. Идти стало очень тяжело. В первый день, не доведя нас двести метров до деревни, свернули колонны с дороги и объявили ночевку на снегу. Было очень холодно. Развести огонь не разрешали, да и не было дров. В деревню не пускали. Мы почуяли беду. Первый час, пока все еще были потные, прошел благополучно. Потом начались мучения. Как говорится — «зуб на зуб не попадает». Мы втроем согласились лежать один на другом, меняясь примерно каждые полчаса. С нас начали брать пример и другие. Хоть и нельзя было уснуть, но мы не давали друг другу замерзнуть. Утром перед построением нам приказали стащить мертвых в одну кучу, что мы и сделали. Их оказалось около девяноста человек.

Второй день этапа начался ужасно плохо. Голодные, измученные за безсонную ночь люди двигались как тени. На первом километре пути в конце колонны то и дело хлопали выстрелы. С каждым из них обрывалась чья-то чуть теплившаяся жизнь. К вечеру нас подвели к огромному колхозному сараю для скота и поместили там. Скотина, видимо, покинула этот сарай недавно. Навоз еще не успел замерзнуть, и, хотя не было места лечь, сидя мы спали как убитые.

Утром нас подняли почему-то очень рано. Было еще темно. Дул сильный ветер. Нас продержали в строю больше часу. Несколько раз пересчитывали. Кто-то сказал, что был побег. Потом дали по кружке кипятку и по кусочку хлеба, такого черного, что неизвестно, из чего он был сделан (Германские специалисты изобрели так называемый «русский хлеб»: 50% — ржаные отруби, 20% — свекольный жмых, 20% — целлюлоза и 10% — «мука», изготовленная из соломы и листьев). После такого «завтрака» нас снова построили и повели дальше. Наше шествие затруднял поднявшийся буран. Кроме того, все время встречались двигавшиеся к фронту немецкие войска… офицеры фотографировали нас, смеясь над нашим видом. А нам из-за них все время приходилось сворачивать с дороги и тащиться целиною. К полудню началась метель. Люди начали падать сразу по два, по три человека. После последней колонны их пристреливали” [1] (с. 13–15)» [2] (с. 167–168).

Среди выживших в этом аду имеются и такие свидетельства:

«Нас гнали вдоль дороги на запад, навстречу нам двигались немецкие танки. Внезапно водитель одного танка бросил машину на строй пленных, раздавив и покалечив десять — пятнадцать человек. Танкисты смеялись» [3] (с. 127); [2] (с. 169).

Это их странное веселье, когда люди Запада столь заразительно смеются над вымазанным тортом клоуном, теперь становится нам понятным несколько более: они не просто не люди, но нéлюди. Это порода гомо сапиенс, как сами себя они привыкли именовать, слишком далеко отстоит от человека настоящего, который ничего веселого в их мерзких поступках так непростительно упрямо и не желает воспринимать. За что и подлежит в их планах тотальному уничтожению. Наших же шуток они никогда не понимали и не поймут. Вот пример:

«Один боец учил пленного обовшивевшего фашиста, как уничтожать вшей. “Ты, — говорит, — напиши своим, чтобы натолкли кирпича и посыпали этим порошком те места в белье, где водятся вши, а потом туда же молотой махорки. Вошь начнет чихать и биться головой о кирпичи”. Тупой фашист слушает, а красноармейцы не выдерживают и громко хохочут» [2] (с. 213).

Но тупым фашистам таких шуток не понять — ведь если кого бьют не взаправду, то это немца радовать никак не должно. Вот, другое дело, если кишки с костями в кашу — это смешно. Или натасканная на людей собака догонит и разорвет зубами ребенка — такое в забаву. Здесь есть над чем их звериному сердцу повеселиться. Ну, самое малое, на чистый фрак вылить ушат грязи, или на голову прилизанного джентльмена торт одеть! Тут это самое гы-гы, в сочетании с тупым выражением безцветных глаз, укажет на национальную принадлежность этой параноидальной личности, олицетворяющей собою звериные нравы даже не тупого фашиста, но самого этого респектабельного Запада вообще. Они такими были, такими и останутся навсегда.

А вот что устроили немцы в лагере для военнопленных в Дарнице:

«Огромные массы людей сидели, спали, бродили, ожидая чего-то. Есть ничего не давали. Постепенно они стали рвать травку, добывать корешки, а воду пили из луж. Через несколько дней травы не осталось, лагерь превратился в голый выбитый плац. По ночам было холодно, Все более теряющие человеческий облик люди, замерзая, сбивались в кучи: один клал голову на колени другому, ему на колени клал голову следующий и так далее, пока не получался тесный клубок. Утром, когда он начинал шевелиться и расползаться, на месте оставались несколько умерших за ночь.

Но вот немцы устроили котлы и стали варить свеклу — ее брали прямо за оградой, вокруг были большие колхозные поля с неубранной свеклой и картошкой, и если бы кого-либо это интересовало, пленных можно было накормить до отвала. Но, видимо, мор голодом был запланирован. Каждому пленному полагался в день один черпак свекольной баланды. Ослабевших от голода пленных палками и криками заставляли становиться в очередь и затем к котлу надо было ползти на локтях и коленках…

Слух о лагере разнесся сразу. И вот из Киева, из сел потянулись в Дарницу женщины искать своих. Целые вереницы их шли по дорогам, с кошелками, с узелками передач… Передачи немцы принимали, но сперва заносили их в дежурку, где отбирали все лучшее, а то и вообще все. Поэтому женщины старались нести просто картошку, морковь или заплесневелый хлеб. Пытались сами бросать через проволоку, но охрана кричала и стреляла.

Большинство передач были безадресными; не обнаружив мужа, женщина все равно отдавала корзинку, не нести же ее обратно, когда вдоль проволоки стоит ряд полубезумных скелетов. Но если адресат был, охранники никогда не вручали передачу ему. Просто выносили из дежурки, кричали: “Хлеб! Хлеб!” — и бросали на землю. Толпа валила, накидывалась — оголодавшие люди дрались, вырывали хлеб друг у друга, а охранники стояли и гоготали. Прибыли корреспонденты и снимали эти сцены на пленку. Я потом сам видел в немецких журналах фотографии из Дарницы — жутких, босых, заросших людей, и подписи были такие: “Русский солдат Иван. Такими солдатами Советы хотят отстоять свое разваливающееся государство”.

Вскоре такое развлечение приелось охране. Они стали разнообразить его. Выносили из дежурки корзину и кричали: “Хлеб! Хлеб!” — и затем объявляли, что всякий, кто без команды притронется, будет убит. Толпа стояла не двигаясь. Поговорив и покурив, конвоиры поворачивались и уходили. Тут пленные кидались на корзину, но охрана оборачивалась и строчила из автоматов. Десятки убитых оставались на земле, толпа шарахалась назад, и так эта игра тянулась, пока немцы не объявляли, что хлеб можно брать.

— Я кидался со всеми, — говорил Василий. — Там ничего не соображаешь: видишь хлеб и кидаешься, не думаешь, что убьют; только когда видишь, что вокруг валятся, — доходит… Отхлынем назад, стоим, облизываемся, смотрим на этот хлебушек. Позволили — тут уж бросались, вырывали у мертвых из зубов, пальцем изо рта выковыривали… Мы все там были нéлюди…

Потом начали создавать какой-то режим. Стали гонять на работу. В шесть часов утра били в рельс, толпы валили из бараков (их постепенно выстраивали), унтер-офицеры отбирали в рабочие команды людей и вели их засыпать рвы, чинить дороги, разбирать развалины. Команды никогда не возвращались целиком: падавших от голода, плохо работавших или пытавшихся бежать пристреливали, и бывало, что выходило сто, а возвращалось десять…

Пленные писали записки, оборачивали ими камни и бросали через проволоку. Женщины, постоянно толпившиеся вокруг лагеря, подбирали и разносили эти записки по всей Украине. Содержание было всегда одно: “Я в Дарнице, принесите картошки, возьмите документы, попытайтесь выручить”. И адрес. Эти записки ходили из рук в руки... пока не добирались по адресу. Сколько раз я сам передавал их дальше — замусоленные, истертые так, что некоторые приходилось обводить чернилами. Эта народная почта действовала безотказно, и не было такой души, которая выбросила бы или поленилась доставить записку. Получив записку, родные, жены, матери, конечно, спешили в Дарницу, но далеко не всегда заставали писавшего в живых, а если и заставали, что они могли сделать?» [4] (c. 178–183); [2] (с. 170–173).

А вот что творилось в лагере «Шталаг 311-11С»:

«Новую партию согнали на середину лагеря и стали разбивать на сотни. Многие были в одних гимнастерках, в колодках вместо обуви. После разбивки их построили и повели на кухню. Многие совсем не могли идти — отставали, падали; их тут же пристреливали. Выстрелы, лай овчарок, стоны раненых, хрипы умирающих дополняли мрачную картину этого дня. С темнотой пришла и тишина, лишь изредка раздавался лай собаки, ей откликалась другая, свет прожектора бегал по мокрой земле, освещая разбросанные по ней трупы…» [5] (с. 127); [2] (с. 169).

Вот что творилось в ту пору, по свидетельствам очевидцев, в одном из концлагерей Эстонии:

«…отчаянным было положение узников концлагеря Иллуке, расположенного на пустыре среди болот в полукилометре от монастыря. Они строили узкоколейную железную дорогу. Мы очень жалели их сердцем. Голодные, мокрые, замерзшие, они до изнурения работали. Тех, кто не мог больше выходить на работы, убивали прикладами и сжигали на костре. В воздухе стоял смрад от горения человеческих тел» [6] (с. 195).

Ф.Я. Черон содержался в лагере Бяла Подляска. Так же как и во всех иных немцы морили людей голодом. И вот дошло до людоедства:

«Вокруг кухонной ограды, несмотря на окрики часового, всегда толпились пленные. Подходить к ограде ближе чем на два метра не разрешалось. Но я видел, как нашелся смельчак и перешел эту линию — и расплатился жизнью: был убит наповал пулей часового. Его оставили лежать два дня, в пример другим. Таких случаев было много.

Хотя костры на территории лагеря разводить и запрещалось, но пленные умудрялись собирать на территории лагеря все, что могло гореть, и разводили огонь, на котором варили, что могли поймать живого на земле, в основном полевых мышей. Однажды у убитого немцы на другой день увидели вырезанные мягкие части тела. Они подняли тревогу и начали проверять котелки, банки и что у кого было. По всему лагерю начали рыскать полицаи и нашли вырезанные куски в котелке калмыков. Они то ли варили суп, толи уже сварили и ели…» [2] (с. 175).

Так что если голодные русские только еще от голода лязгали зубами, то «друг степей» оказался в этом вопросе гораздо более неприхотлив — ему в пищу годилось все. В том числе и человечинка…

Но это были еще не все ужасы устроенного немцами кошмара:

«С первых дней все были под открытым небом днем и ночью, потому что кроме кухни никаких зданий на территории лагеря не было. Потом вырыли большие рвы… накрыли досками и засыпали землей…

В эти убежища пленных загоняли на ночь. Для всех места все равно не хватало. Многие оставались под открытым небом. Сначала все хотели попасть в эти убежища, особенно когда ночи в августе стали прохладными или шел дождь. Потом полицаи палками загоняли туда. Дело в том, что при отсутствии всяких санитарных условий, даже помыться негде было, развелось так много вшей, что от них спасу не было. Они безпощадно паразитировали на голодном исхудалом теле, а в скоплении людей под землей было еще хуже, чем на открытом воздухе. Когда выходили утром из этих земляных убежищ, вши кучами сыпались на землю, весь песок двигался. Трудно было поверить, что это не песок шевелится, а сплошная пелена вшей на песке. Они ходили как бы волнами. Кто освобождался от вшей каким-либо образом днем, хоть в какой-то мере, — тот не хотел идти в убежище, не хотел захватить лишнюю сотню заедавших насмерть вшей. Только дождь и холод гнали под землю.

Мне кажется, что построили эти убежища не потому, что немцы сжалились над пленными. Их просто пугала эта многотысячная толпа хотя и бывших, но солдат. Один вид сотен клеток и тысяч голов наводил страх. Лучше их под землю, не видно — и уже спокойнее. А потом еще побегов боялись.

В этих подземных подвалах в августе уже находили трупы пленных, умерших от голода, болезней и вшей. Больные оставались под землей доживать свои последние часы. Света там никогда не было. Не было ни воды, ни уборных. Уборными служили большие рвы, выкопанные в одном углу клетки, с переброшенными досками или толстыми бревнами. Эти глубокие ямы стали могилами для некоторых несчастных доходяг. Ослабевшие ноги не удерживали человека, и он падал вниз. А как ему помочь? Не было ни веревок и ничего другого для спасения. Покричит, постонет бедняга и затихнет навсегда. Трупов из этих ям не вытягивали, по крайней мере, я ни разу не видел. Время от времени эти ямы заливались водой и засыпались хлорной изветстью и землей» [7] (с. 37–38); [2] (с. 175–176).

Вот еще очередной кошмар в исполнении германского культуртрегерства. Это для того, чтобы так пока никаких выводов для себя не сделавшие самобичивательного образца альтруисты знали, что их ждет, если они сами запустят к себе очередных волков, переряженных в очередную овечью шкурку:

«В памяти невольно всплывает лагерь военнопленных в селе Рождественском. Самое страшное, что довелось видеть. Недостроенное трехэтажное здание школы на краю большого села. Без оконных рам и дверей. Или они были, но их сорвали на дрова, не знаю. Немцы обнесли его рядом колючей проволоки и набили его до отказа военнопленными. В домике для учителей жила охрана. Там днем и ночью поднимался к студеному небу дым из горящих печей. Когда немцы открывали форточки, хотелось подойти и ощутить руками хоть капельку тепла. По школьным помещениям вольно гулял ветер, занося туда снег. Печи не топились. Мы кутались в потрепанные на фронте шинели, а они не согревали. Тогда морозы были гораздо слабей, примерно около двадцати градусов. Но казалось, холод прошел не только до костей, но и до внутренностей. Каждый хотел уворовать тепло у соседа. Люди тесно прижимались друг к другу. Ночами старались заползти поглубже в эту ворочающуюся, стонущую и вздыхающую кучу.

Когда умирал сосед, некуда было податься от ползущего от него холода и полчищ вшей, как будто выползавших из каждой поры мертвого тела. Равнодушно выволакивали умерших во двор и бросали у входа. С верхних этажей выбрасывали трупы через окна, тащить по лестнице — надо было много сил, и они застывали на морозе в чудовищных позах. Освещенные луной мертвецы пугали немцев. Озлобленная стража врывалась к нам и колотила всех подряд, кто попадался, крича, что трупы надо относить в одно место, за сарай. Люди молча принимали удары, порой умирали под ними. Когда немцы уходили к себе, умерших выбрасывали как раньше.

Однажды на заре разбудил дикий крик. Стража, которая почему-то хотела войти в школу, наткнулась на двух стоящих мертвецов. Один из немцев упал без чувств на ступени крыльца, другой убежал в караульное помещение. Кто это сделал, узнать не удалось. Но за это немцы расстреляли десять человек.

И все же бежали из лагеря лишь немногие смельчаки или жившие раньше неподалеку. Ведь кругом простиралась скованная снегами пустыня, по которой играла пурга… Добраться до своих частей, перейдя линию фронта, многим было просто не под силу. И одинокой смерти от мороза в поле люди предпочитали смерть здесь — “на людях”. Голод же свирепствовал везде. И уставшие за время фронтовой жизни, и ослабевшие в плену, мы все просто отупели. Я не помню, была ли у меня за это время какая-либо сознательная мысль…

Так длилось, пока не сменилась часть, которой был поручен наш лагерь. Новый начальник — немецкий капитан — разглядывал нас с нескрываемым ужасом. Он все время менялся в лице, и губы его двигались. Вышел он, не сказав ни слова ни нам, ни сопровождавшим его. Через час немцы отбирали наиболее сильных среди нас. К вечеру провалы окон были заделаны фанерой и досками, привезенными из ближайшего лесопильного завода. Больных, раненых и доходяг поместили отдельно. Нас, женщин, тоже отделили и поместили в классе на втором этаже. Впервые были затоплены печи. И все мы, теснясь к теплу, бросали в печи набранных в пригоршни вшей» [8] (с. 116–118)» [2] (с. 177–178).

«Участь большинства попавших в плен раненых солдат и офицеров РККА была ужасной. Это и есть Холокост. Вот рассказ свидетеля, находившегося в лагере для военнопленных в Плавске:

“…Нас привели в церковь, где помещался лагерь одних лишь раненных пленных. Что я увидел там — это кошмар… На двухъярусных нарах не хватало места, лежали на голом цементном полу, стеная, тщетно взывая о помощи. Голодные, измученные, многие не могли уже подняться и оправлялись под себя. В церкви стояло ужасное зловоние, и немцы не заходили туда. Привезут баланду, крикнут — и все. Способные передвигаться получали «пищу» для себя и для одного-двух лежачих. У многих не было котелков. Они оставались совершенно голодными и медленно умирали

Первым делом мы вынесли (с разрешении полицая) девять трупов и приступили к уборке помещения. В одном из раненых я узнал младшего лейтенанта нашей роты. Я с трудом стащил с него брюки, вымыл его и очистил рану. Она уже приняла вид гангрены. Нога сильно распухла. Раненый бредил. Опять же с разрешения полицая я снял с одного мертвого шинель и подстелил ее под младшего лейтенанта. Перед уходом мы вынесли еще два трупа. Но, возвратившись грязными с работы, мы не могли даже помыться, потому что не было воды. При полной осведомленности немцев этот напиток продавался здесь по восемь рублей за котелок.

На следующий день я пошел туда же добровольцем. Опять мы начали свою работу с выноса трупов, а потом принялись чистить раненых и убирать церковь. Наработавшись в такой грязи и зловонии, я почуствовал усталость и решил в церковь больше не ходить. Я понял, что пока еще есть силы — их нужно беречь, сознавая, что это «лишь цветочки, а ягодки будут впереди». Этот кошмар, подумал я, может продлиться еще долго, и решил принять меры, чтобы без холуйства и пресмыкательства как-то выжить… В октябре месяце (число не помню) весь наш лагерь построили в колонну, дали двухдневную порцию подопрелой гречневой муки (об ужасной пресной баланде говорить не буду, о ней уже рассказывалось во многих книгах и журналах) и повели на запад. Только мы поднялись на возвышенность (Павловск находился в низменной местности), как увидели, что церковь горит.

Позднее мы узнали, что вместо того, чтобы эвакуировать раненых, немцы облили церковь керосином и подожгли ее. На следующий день они стали эвакуировать гражданское население, а вскоре и сами оставили спаленный Павловск” [9] (с. 11–13)» [2] (с. 180–181).

И все это творилось на нашей земле лишь еще в тот период, когда, по замыслу организаторов, русский народ не следовало особо ожесточать против оккупационных властей. Но что ждало завоеванную коричневым кагалом несчастную страну после полного уничтожения ее вооруженных сил и после полного подавления последней возможности ее народа к какому бы то ни было серьезному сопротивлению???

«…что ждало бы нашу страну после поражения в той войне. Да русского народа просто не было бы! А уж про тех, кто больше всех спекулирует на этой теме, и говорить не приходится…» [10] (с. 281).

Однако ж эта уже и изначально спекулянтская национальность, изобретшая некий по отношению к себе со стороны Германии «холокост», за что немилосердно и доит по сию пору немца, на самом деле вот какие имела потери в этой войне:

«…число евреев, погибших в войну, составляет около 500 тыс. [11], из них на советских евреев приходится около 200 тыс. Конечно, и это число погибших очень велико и вызывает глубокое соболезнование. Однако по сравнению с 22 млн. погибших русских (включая малороссов и белорусов) оно в 44 раза меньше.

Именно русский, а не какой-либо другой народ (даже в пропорциональном отношении) испил самую большую чашу страданий во Вторую мировую войну и спас все человечество от кошмара “нового мирового порядка”» [12] (с. 194).

Так что, несмотря на понесенные нами просто ужасающие потери, германская звериная политика дух русского человека вовсе не сломила, как планировалось стороной нападающей, ведь именно у них принято тотальным террором усмирять непокорных, но лишь мобилизовала на естественный для русского человека ответ — безпощадную партизанскую войну:

«Вместо “быстрого усмирения” захваченной территории карательные меры, к которым охотно приступили немцы, разожгли пламя народной войны, и партизанское движение начало быстро расти. Жители сел, деревень и хуторов предоставляли кров и продовольствие партизанам и группам выходивших из окружения русских военных, росла ненависть к захватчикам по мере того, как становилось известным зверское обращение немцев с мирным населением» [13] (с. 101).

На что немцы, чью политику на истребление мирного населения не сразу распознали подвергшиеся оккупации граждане западных русских областей, отвечали усилением террора:

«Солдатам при расстреле заложников в связи с этим было приказано стрелять ниже пояса в живот, чтобы продлить агонию. В случае если среди расстреливаемых оказывались дети, которые случайно — из-за малого роста — оставались в живых, “офицер, командовавший похоронной командой, должен собственноручно прикончить”.

Вначале, уверенные в близкой победе, немцы извлекали садистское удовольствие из этих карательных операций. В длительные летние вечера под малейшими предлогами организовывались облавы на людей. Деревню окружали, поджигали, а ее жителей, пытавшихся спастись бегством, как дичь на охоте, расстреливали на улицах. Затем оказалось выгодным грабить дома и жилища, а “сувениры” вместе с сопутствующими фотографиями отсылать своим друзьям в Германию.

Но постепенно немцам становилось ясно, что война быстро не кончится… Страх и сознание вины вытеснили чувство экзальтации по мере того, как угрюмая ненависть населения и деятельность партизан с каждым днем становились все более ощутимыми» [13] (с. 101–102).

«Уже к концу 1941 года на оккупированной территории действовали несколько сотен подпольных организаций и более 2 тыс. партизанских отрядов, оказывавших большую поддержку русской армии. Партизаны громили штабы, нападали на гарнизоны, взрывали склады и базы, автомашины и поезда» [12] (с. 153).

«Во время летних боев 1942 года партизаны отвлекли на себя 24 вражеские дивизии, 14–16 из которых постоянно использовались на охране коммуникаций. В августе было произведено 148 крушений воинских эшелонов с солдатами и техникой, в сентябре 152, в октябре — 210, в ноябре — 238» [12] (с. 154).

И это было лишь начало того всенародного движения, которое являлось ответом немцам на кровожадность их политики по отношению к оккупированным областям. А в общей сложности об ответе русского человека врагу, порешившему произвести тотальное уничтожение населения захваченных им земель, следует заявить следующее:

«Каждая страница Великой Отечественной войны — это иллюстрация превосходства русских над рабским и мародерским германским духом, осмелившимся в который раз посягнуть на Русскую Державу и ее святыни и снова потерпевшим сокрушительное поражение» [12] (с. 194).

Библиография

1. “Этого забыть нельзя” // “Заря”. Париж. 1986. №1.

2. Ставров Н. Вторая мировая. Великая Отечественная. Том II. «Август-Принт». М., 2006.

3. Воспоминаня Петра Пирогова (сержант-танкист, попавший в плен в бою у Россейняй, Латвия) // Дугас И.А., Черон Ф.Я. Советские военнопленные в немецких концлагерях (1941–1945). М., 2003.

4. Кузнецов А. Бабий Яр. “Посев”. Франкфурт-М., 1970.

5. Бураков А. Сквозь смерть и время. Мюнхен. Б. г. // Дугас И.А., Черон Ф.Я. Советские военнопленные в немецких концлагерях (1941–1945). М., 2003.

6. Фарберов А. И. Спаси и сохрани. Свидетельства очевидцев о милости и помощи Божией в Великую Отечественную войну. «Ковчег». М., 2010.

7. Черон Ф.Я. Немецкий плен и советское освобождение // Всероссийская Мемуарна Библиотека. Вып. 6-й. YMCA-Press. 1987.

8. Лидия Норд. Из блокнота советской журналистки. Буэнос-Айрес, 1958.

9. Петровский А. Этого забыть нельзя // “Заря”. Париж. 1986. №11.

10. Семанов С. Н. Русское возрождение. «Самотека». М., 2008.

11. Граф Ю. Миф о холокосте. Правда о судьбе евреев во Второй мировой войне. М., 1996.

12. Платонов О.А. Заговор против России. Бич Божий: эпоха Сталина. «Алгоритм». М., 2005.

13. Гарт Б.Л., Ширер У.Л., Кларк А., Карел П., Крейг У., Орджилл Д., Стеттиниус Э., Джюкс Д., Питт Б. От «Барбароссы» до «Терминала». Взгляд с Запада. Политическая литература. М., 1988.